Виктория Драгун: «Успех лечения тяжелого пациента напрямую зависит от его желания жить»

В самом начале эпидемии коронавируса многим врачам приходилось буквально жить в больнице, неделями не видя своих близких. В Коми одними из первых приняли на себя удар врачи Эжвинской городской больницы, где были зарегистрированы первые случаи заболевания COVID-19. О том, как это было, «Республике» рассказала врач анестезиолог-реаниматолог городской больницы Эжвинского района Виктория Драгун. Минувшим летом указом президента России за большой вклад в борьбу с коронавирусной инфекцией, самоотверженность и высокий профессионализм, проявленные при исполнении врачебного долга, Виктория Драгун была награждена орденом Пирогова.

– Специфика врача-реаниматолога предполагает постоянное соприкосновение с человеческим страданием. Это, наверное, тяжело – буквально стоять на передовой и ежедневно иметь дело с людьми, находящимися на грани жизни и смерти?

– Когда ты идешь в эту профессию, то ты либо учишься в этом жить, либо уходишь. Я не могу ответить за каждого врача моей специальности, но мне всегда тяжело видеть, когда уходят молодые пациенты, измученные долгими, не поддающимися лечению хроническими болезнями. Очень тяжело видеть, когда в результате несчастных случаев уходят молодые, которые еще могли бы жить и радоваться. И вроде понимаешь, что вины твоей в этом нет – ты сделала все от тебя зависящее, но все равно это всегда стресс.

До прихода в интернатуру я не видела столько смертей, и тем более так близко и часто. Первым большим потрясением для меня стал случай, когда к нам привезли молодого человека после ДТП. Старшие коллеги сказали, что травмы очень тяжелые, несовместимые с жизнью. К нему в палату реанимации пришла жена – молодая, красивая женщина. И вот эта картина прощания ее с мужем до сих пор стоит у меня перед глазами и вызывает протест против такого исхода: почему такая несправедливость? Ведь они были молоды и могли быть счастливы.

– Вы для себя нашли ответ на этот вопрос?

– Да. Это судьба. Другого ответа на этот вопрос я найти не могу. Мы, реаниматологи, очень верим в судьбу. Трудно в нее не поверить, когда столько судеб проходит перед тобой. Когда вроде бы можно было избежать прямого столкновения на дороге, например, но нелепые случайности сыграли свою роковую роль. Если бы люди чаще вспоминали слова известного героя Булгакова: «Человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен» – возможно, они больше бы ценили жизнь. Никто ведь не знает, что его ждет за следующим поворотом.

– Награда, да еще столь высокого уровня, стала ли для вас неожиданностью?

– У меня много было отраслевых грамот, но вот награда федерального уровня – первая. Конечно, известие о ней стало для меня неожиданностью. Я гуляла по городу, когда мне позвонила коллега: «Виктория Михайловна, тебя тут все поздравляют, радуются за тебя». «А в чем дело»? – спрашиваю. «Орден тебе дали». Я в недоумении: «Да, что-то напутали, наверное». Оказалось, нет. Я даже подумать не могла, что меня наградят.

Думаю, на эту награду меня выдвинуло руководство больницы. На момент нашей первой встречи с коронавирусной инфекцией главным врачом больницы был Алексей Александрович Бирюков. За время работы в сложившейся ситуации, когда врачи больницы должны были научиться противостоять новой незнакомой инфекции, Алексей Александрович показал себя как сильный и волевой руководитель. Сейчас руководит больницей молодой и перспективный врач Владимир Александрович Семяшкин. Кто из них меня выдвинул на получение такой высокой награды, не знаю. Но так или иначе для меня это высокая честь.

– Можно ли сказать, что специфика вашей профессии требует постоянной готовности к принятию экстренных мер?

– Моя работа подразумевает именно такую готовность. Сама специальность – два направления: одно из них – анестезиология. Если это анестезиология плановой службы, то это более спокойная работа. Анестезиолог же экстренной службы уже испытывает более высокую нагрузку в условиях работы с экстренными, тяжелыми пациентами.

Другое направление – реанимация, конечно, требует оперативных действий и мобилизации всех знаний и опыта. Никогда не знаешь, что тебя ждет сегодня на работе, какого пациента тебе привезут. По-другому реанимацию называют еще интенсивная терапия. Это мероприятия терапии в ускоренном темпе. Если в обычных условиях у врача есть время подумать, проанализировать состояние пациента, то здесь все происходит экстренно. Нужно срочно поставить диагноз, назначить комплекс обследований и лечение. Пациент не стабилен, и нужно срочно перевести его в стабильное состояние.

– А есть риск неправильной диагностики? Ведь пациент в бессознательном состоянии, трудно отследить что-то по его ответным реакциям.

– Особенность Эжвинской больницы в том, что мы часто сталкиваемся с экстренной патологией. Поэтому у наших врачей особенно развито клиническое мышление в таких ситуациях. А что касается того, что пациента в бессознательном состоянии сложно диагностировать, то в этом и заключается весь смысл реанимации. Мы должны по внешнему виду понять, что же там внутри, сложить все симптомы, данные лабораторных и инструментальных данных, факты из анамнеза и составить общую картину. Это сложная логическая работа, которая выполняется не одним врачом, а командой врачей разного профиля. В команде могут быть задействованы травматолог, хирург, нейрохирург и т.д. Это похоже на общий мозговой штурм. Зачастую, когда пациент поступает без давления, в состоянии шока, мы должны за минуты и даже секунды организоваться и принять решение. В такие моменты исход лечения зависит от командной работы.

– Вы молодая женщина. А многие женщины, ставшие, к примеру, невольными свидетелями ДТП или какой-то другой трагедии, не могут даже смотреть на изуродованные тела, не говоря уже о том, чтобы оказать помощь, потому что боятся еще больше навредить. Вам знаком этот страх?

– Несмотря на опыт работы с тяжелыми пациентами, в таких ситуациях я бы, пожалуй, тоже испытала шок. Но когда ты находишься в лечебном учреждении, это уже совсем другой настрой. Это совершенно другая психологическая среда. Здесь сама атмосфера мобилизует на действия. Ведь даже опытному хирургу, если он зайдет в чужую операционную, нужно какое-то время на адаптацию. Потому что очень важно чувствовать себя в своей, привычной среде. Моя больница – привычная для меня среда, здесь даже стены помогают.

– В 2020 году, когда слухи о неведомой новой опасной инфекции с каждым днем становились все тревожнее, но в нашей стране случаев заражений еще не было зарегистрировано, какие настроения царили во врачебной среде?

– Я хорошо помню чувство тревоги, которое появилось после первых новостей об этой инфекции. Помню, в начале февраля я зашла в ординаторскую и говорю коллегам: «Ребята, вы новости смотрели? Видели, что в Китае творится? Это ведь какая-то большая беда. Что-то будет». Тогда мои коллеги не придали этому большого значения. А буквально через месяц инфекция уже пришла в нашу больницу.

– Первый в республике заболевший коронавирусной инфекцией оказался пациентом именно Эжвинской больницы. Как все это было?

– Я не могу утверждать с большой долей вероятности, что именно в нашей больнице был первый заболевший. Но помню, как в марте 2020 года в процессе лечения пациента с пневмонией я обратила внимание на необычное, странное течение этой болезни и невольно задумалась: как-то все не так, какая-то это не та пневмония, которую мы привыкли лечить. Через день меня вызвал к себе заведующий отделением и сказал: «Вика, у нас, скорее всего, больной с ковидом. Это тот, которого ты лечила». Тогда мы еще слово «ковид» даже вслух боялись произносить. А тут это прозвучало как гром среди ясного неба. У меня земля из-под ног ушла. Следом пришли сотрудники Роспотребнадзора, и больницу закрыли. Был конец рабочего дня, но руководство просило нас не расходиться до особого распоряжения.

В общем, тогда представители Роспотребнадзора сообщили, что нашу больницу закрывают на карантин с отсутствием права покидать ее. На тот момент в больнице были и больные хирургического профиля, им в любой момент могло понадобиться оперативное вмешательство, и реанимационные больные. Мы собрались в ординаторской, пришел главный врач Алексей Александрович Бирюков и обратился к нам: «В больнице очень много пациентов, которым может потребоваться ваша помощь. Мы не можем вас заставить силой остаться, вы можете уйти, но, если вы этого не сделаете, то этого, скорее всего, не сделает никто». И мы остались. Я позвонила домой и сообщила мужу.

На тот момент, когда к нам стали поступать пациенты, зараженные новой коронавирусной инфекцией, мы плохо представляли себе, как бороться с этим вирусом, как защитить себя. А самое страшное всегда – это именно незнание, неопределенность. А тут еще насмотрелись теленовостей о том, что творится в мире.

– В каких условиях вы работали тогда?

– Наверно, нам стены помогали. Нас снабжали горячим питанием. Самое приятное было в том, что люди нас, работавших в «красной зоне», очень поддерживали: приносили много посылок с домашней выпечкой, цветами, ободряющими записками. Спали мы в промежутках между дежурствами. Разделились на пары и работали по два врача в смену. Прожили мы там две недели. Все это время я ощущала поддержку знакомых, дорогих мне людей. На работе мы стали одной командой – от младшего медперсонала до главного врача больницы. Многие в это время переквалифицировались: например, операционные сестры спустились в отделения и лечили пациентов, выполняли непривычный для них фронт работ. Выстояли стойко, несмотря на сложившиеся настроения в отделениях – люди отказывались от долгой госпитализации, ждали данных ПЦР. Я очень горжусь своими коллегами, тем, как они проявили себя в это время.

Потом под ковидных больных отдали Республиканскую больницу, а нашу открыли для оказания помощи пациентам из Сыктывкара и районов. Если до этого работы в Эжвинской больнице было много, то теперь она превратилась в нескончаемый поток поступающих тяжелых пациентов различного профиля, в том числе из районов. Пациентов начали привозить со всей республики. Приходилось работать буквально в авральном режиме. Ведь Республиканская больница не принимала, а это порядка 700 коек.

– Вы не заразились от того первого ковидного больного?

– Нет. Как-то повезло.

– До сих пор не переболели?

– Думаю, что переболела, хотя ПЦР был отрицательный. А когда сдала на антитела, цифра была выше, чем даже у тех, кто тяжело переболел. Просто у меня в неострой форме прошла болезнь, как легкое недомогание и без температуры. Перенесла на ногах. Но эта инфекция очень коварная, развивается быстро, и никогда не знаешь, как она себя поведет. Тут надо быть очень внимательными к своему состоянию, вовремя вызывать врача. Потому что чем раньше госпитализируют, тем лучше исход. А многие больные сами рубят сук, на котором сидят, отказываются от госпитализации, тянут до последнего. А ведь в республике созданы очень хорошие условия для диагностики и лечения ковида.

– Как скоро вы пришли в себя после того, первого стресса, когда узнали, что были в контакте с больным ковидом?

– Вы как будто знаете, что это действительно был для меня стресс.

– Нетрудно догадаться. Стресс, наверное, пережили все, кому пришлось столкнуться с этой инфекцией в самом начале пандемии, когда еще мало было о ней известно.

– Признаюсь честно, до того момента я только читала о том, что есть такое понятие, как паническая атака. А тут пришлось пережить самой. Да и многие мои коллеги тогда с этим столкнулись. Это такое состояние сильнейшей тревоги, которое накрывает и через какое-то время отпускает. Первое время было страшно заболеть, потому что мы же не знали, как протекает эта инфекция. Еще был страх за близких. И в этом смысле возможность остаться в больнице на две недели даже как-то успокоила меня. А когда я вернулась домой, мне даже страшно было находиться рядом со своим ребенком – боялась и за нее. Но инкубационный период достаточно большой, и после контакта с первым больным у нас было время подумать обо всем. Никто из нас не навещал своих пожилых родителей, чтобы не дай бог не принести им инфекцию.

Поскольку первая волна инфекции пришлась именно на нашу больницу, мы стали буквально первопроходцами. Медики из других лечебных учреждений смотрели на нас с пристальным вниманием: как мы себя ведем после встречи с вирусом, многие ли заболеют, как перенесут. И у нас действительно заболели многие из тех, кто эти первые две недели провел в больнице.

Когда ковидные пациенты начали поступать к нам в реанимацию, мы все обсуждали коллегиально – вопросы лечения и перевода на ИВЛ. Инфекция-то новая, неизученная. Старые подходы к лечению не работали. У этих пациентов могла быть низкая сатурация, но при этом они чувствовали себя более-менее нормально. И для нас это был новый опыт.

– Во время пандемии появилось много страшилок о вреде аппарата ИВЛ, после которого человек якобы может разучиться самостоятельно дышать. Люди соглашались на ИВЛ?

– Во-первых, все эти страшилки основаны на незнании устройства и механизмов искусственной вентиляции. На ИВЛ переводят в двух вариантах: когда пациент уже испытывает сильную гипоксию и не может сам принимать решения, тогда аппарат полностью берет на себя функцию дыхания. В случаях же более стабильного состояния пациента подключают к дыхательной маске аппарата ИВЛ, и аппарат частично на себя берет функцию легких пациента. В таких случаях мы обсуждаем с пациентом и объясняем ему необходимость дышать через маску. Многие проникаются, слушают врачей.

Вообще, я особо хочу обратить внимание: в лечении ковида, как я заметила, успех во многом зависит от желания пациента жить. Как бы ни казалось со стороны, что это просто, но лежать на животе с маской очень тяжело. Ты не можешь сам попить, что-либо внятно сказать. Дышать в маску 24 часа в сутки, при этом лежа на животе, не переворачиваться, это очень трудно. У нас была женщина, которая 30 дней провела на маске. И выкарабкалась. Вот это тяга к жизни.

– Трудно было работать в защитных костюмах?

– Постепенно привыкли. Но главная тяжесть была даже не в том, что работать в этой одежде жарко и неудобно, а в том, что, когда пациент в маске, контакт затруднен. Приходится очень низко наклоняться, чтобы что-то ему сказать. Мешает еще и шум аппаратов ИВЛ, которых много. Шум стоит, как в цехе. Да еще врач сам в респираторе. В таких условиях невозможно разговаривать с пациентом на расстоянии положенных полутора метров. Приходится склоняться и чуть ли не в ухо кричать. Очень тяжело в таких условиях работать среднему медперсоналу, ведь каждого больного надо покормить с ложки, поговорить с ним, подбодрить.

– Несмотря на то что коронавирусная инфекция продолжает мутировать и уносить человеческие жизни, противников вакцинации не так уж мало. Что вы могли бы сказать им?

– Многие сейчас спрашивают медиков: «Как вы относитесь к вакцинации»? Я никого не агитирую, но мое мнение: отказ от вакцинации – это прежде всего эгоизм в отношении к близким и любимым людям. Если ты живешь в социуме, ты должен научиться брать на себя ответственность не только за свою, но и за чужую жизнь. Мои родители привились раньше меня «Спутником». Тоже было много сомнений тогда, но они так решили. Я тоже боялась осложнений, но вся наша семья перенесла вакцинацию очень хорошо. И когда летом из Индии пришел дельта-штамм, я вздохнула с облегчением, что мои родители привиты.

– Пандемия как-то изменила ваше отношение к профессии?

– Отвечу словами Конфуция: «Выбери себе работу по душе, и тебе не придется работать ни одного дня в своей жизни». Мне посчастливилось выбрать именно такую работу.

Беседовала Галина ГАЕВА

Фото предоставлено Викторией Драгун