Военное детство: голод, холод и бомбежки

Ко Дню полного освобождения Ленинграда «Республика» представляет воспоминания очевидца ужасов блокады

27 января является Днем воинской славы России – это День полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады. Город-герой на протяжении более двух лет – 872 дня – находился в окружении немецких, финских и итальянских армий. Кольцо блокады удалось полностью прорвать только 27 января 1944 года. Блокада Ленинграда – трагичная и героическая страница российской истории, унесшая более двух миллионов человеческих жизней.

В Сыктывкаре осталось всего семнадцать ветеранов и жителей блокадного Ленинграда, которые защищали и жили в осажденном фашистами городе. С каждым годом ряды блокадников редеют, и нужно успеть сохранить их воспоминания об этом трагическом периоде. На днях в редакцию «Республики» обратился экс-министр юстиции Республики Коми, заслуженный юрист Российской Федерации Борис Шенкман. Он принес воспоминания своего старшего брата – Семена Шенкмана, детство которого прошло в блокадном Ленинграде.

– Хотя Семен жил и работал в Челябинске, но дважды был в Сыктывкаре на моих юбилеях – в 1997 и 2007 годах. Несмотря на дефицит времени, он с удовольствием погулял по городу, с интересом посетил отдел природы и истории регионального музея. Интересовался историей Коми края и Сыктывкара. По его словам, получил положительные эмоции. Во второй приезд отметил, что столица республики активно строится, – рассказал брат блокадника.

Умер Семен Шенкман в декабре 2014 года. В течение многих лет он был членом совета Челябинской городской общественной организации «Блокадное братство». Награжден знаком «Жителю блокадного Ленинграда», медалью «В честь 65-летия полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады».

Семен Шенкман родился 10 июля 1937 года в Ленинграде. Пережив самую суровую блокадную зиму, летом 1942 года с родителями и младшим братом эвакуирован на Урал. После окончания Уральского политехнического института полвека проработал в Челябгипромезе, пройдя путь от инженера-конструктора до начальника технического отдела. В молодости Семен мечтал стать журналистом, но так сложилось, что пошел учиться на металлурга. Он автор проектов по реконструкции доменной печи и аглофабрики на Челябинском металлургическом заводе, которые успешно реализованы. При его участии разработана и внедрена система составления, размножения и хранения проектной документации на основе микрофильмирования и электрографии.

Помимо этого, более сорока лет был внештатным корреспондентом челябинских газет и журналов. Член Союза журналистов СССР. С клубом любителей бега «Темп» обежал весь Урал, часть СССР, участвовал в зарубежных пробежках. Много лет сотрудничал с обществом «Знание», преподавал редактирование, основы маркетинга и менеджмента.

Из воспоминаний Семена Шенкмана: «Психологи говорят, что сюжеты нашей жизни заложены в нашем детстве. И то, что нас когда-то потрясло, оно так с нами и идет. Мне исполнилось четыре года через 18 дней после начала Великой Отечественной войны. У меня был братишка, младше меня на два года, и родители: 34-летний отец, работавший механиком на фабрике, и 27-летняя мама, бывшая учительница, а после рождения брата – домохозяйка.

От детства у каждого человека остаются в памяти только выборочные, самые яркие впечатления. Именно их хранит память сердца всю жизнь. У меня эти яркие впечатления детства связаны с блокадой.

В годы Великой Отечественной войны установились тесные контакты Ленинграда и Коми АССР. Наибольшие потери призванных из республики приходятся на Волховский и Ленинградский фронты. Более десяти тысяч коми воинов погибли в боях за Ленинград и область. Около двух тысяч эвакуированных ленинградцев приютили жители коми сел и деревень. Они работали в наших колхозах, леспромхозах и на предприятиях. Неоценимую помощь осажденному городу оказали горняки Воркуты и строители Северо-Печорской железной дороги. Наш угольный бассейн заменил захваченный врагом Донбасс. В Воркуте были построены шахты, строители проложили к новому бассейну стальную магистраль. С 1942-го и все последующие военные годы Ленинград получил из Воркуты свыше 200 тысяч вагонов угля. Весь уголь в осажденном городе собирался на базе станции Коса на восточном берегу Ладожского озера. Оттуда его везли на западный берег, затем на предприятия, в основном на Кировский завод. С 1943 года северный уголь составлял более 70 процентов твердого топлива, потребляемого предприятиями Ленинграда. Когда блокада была снята, ленинградцы отправляли горнякам в Заполярье электромоторы, решетки, канаты для шахтных вагонеток и так далее. В Санкт-Петербурге есть улицы Печорская и Воркутинская, а в Воркуте – Ленинградская.

Из доблокадных дней память хранит только одну картину: по улицам Ленинграда люди носили огромные аэростаты воздушного заграждения, которые назывались «колбасы». И я очень удивлялся, что такие большие «штуки» легко несут всего несколько человек. Отец объяснил мне, что эти несколько человек их не несут, а наоборот – удерживают, чтобы они не улетели в небо. И аэростаты эти должны будут преградить или затруднить доступ к ленинградскому небу немецким самолетам, если до этого дойдет дело. И до этого дошло.

8 сентября город был заполнен гулом немецких бомбардировщиков, взрывами бомб, а потом Ленинград заволокло дымом, черным, зловещим. Взрослые сказали, что это горят Бадаевские продовольственные склады. Мама наведалась на эти сгоревшие склады через несколько дней после бомбежки и привезла оттуда (как и другие соседские женщины) землю, пропитанную сгоревшим сахаром. Эту землю заливали водой, хорошо размешивали, через день грязь оседала, а вода становилась сладкой.

В эти дни, после бомбежки складов, в Ленинграде выпал «крупный снег» – немцы щедро посыпали город листовками. Отец, вернувшись с дежурства, прочитал нам несколько из них. Они были лаконичны, эти послания с неба. На одной большими черными буквами было написано: «Сегодня будем вас бомбить, а завтра – хоронить». Вторая листовка была о еде: «Ленинградцы пока едят бобы, скоро они будут есть гробы. Сдавайтесь!»

«Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!» – эти слова будто падали на головы людей тяжелыми камнями, и люди, кто мог, начинали быстрее идти, бежать, тем, кто не мог, – помогали. Выли сирены, и их звук ввинчивался в душу. Улицы пустели. Вслед за сигналом начинали работать зенитки.

Мама не боялась бомбежек. Она почему-то считала, что если нам и суждено было погибнуть отчего-нибудь, кроме голода, – то это только от обстрела, от снарядов и их осколков. На нее сильное впечатление произвел однажды пролетевший над нашей квартирой снаряд, взорвавшийся в доме напротив. Одна стена в этом доме обвалилась, обнажив этажи комнат. Клочья обоев трепетали на ветру. А у нас только выбило взрывной волной все стекла в окнах, их не спасли наклеенные бумажные кресты, и зима нагло ворвалась в проемы, а одеяла и тряпки на окнах очень плохо защищали от холода. Мама считала этот снаряд случайно пролетевшей мимо смертью.

Надоедавшие воздушные тревоги уже не вызывали у нее порыва бежать прятаться в бомбоубежище. Она садилась на кровать, прижимая нас, закутанных в сугробы из одежды и одеял, к себе, но прибегал отец, страшно в очередной раз ругался. Тогда мама брала брата на руки, меня за руку, и мы через двор, мимо костров от сброшенных с крыш и чердаков зажигательных бомб бежали в бомбоубежище.

Стреляли зенитки. Ночью лучи прожекторов шарили по небу в поисках самолетов. А отец, командир звена местной противовоздушной обороны, прогнав нас в бомбоубежище, бежал на крыши домов сбрасывать с них зажигательные бомбы, тушить то, что от них уже загорелось. Там же, на крышах, нередко стояли и зенитки.

Бойцы местной противовоздушной обороны первыми принимали на себя удары фашистских стервятников. МПВО могло привлечь к ответственности за несоблюдение правил поведения граждан, если они не бежали в бомбоубежище при бомбежках и обстрелах. И отец сильно переживал, что нарушители дисциплины были в его семье.

Для борьбы с «зажигалками» мало было одного мужества. Как рассказывал отец, гордясь своими бойцами, среди которых были и девушки, нужно было еще и профессиональное умение. Пробежать, а то и проползти по круглому скату крыши в темноте, поймать щипцами вертящуюся волчком бомбу, сунуть ее в ящик с песком или в бочку с водой, на худой конец, сбросить бомбу с крыши – для всего этого и силу, и ловкость, и определенные навыки надо было иметь.

Особая каторга – походы за водой. До Невы было далеко, мы ходили на канал Грибоедова, возле которого жили. Вода, правда, в канале была хуже и грязнее, но выхода не было. Мама брала меня с собой как помощника и как «живую душу» для подстраховки.

Мы брали ведро и бидон, привязывали их к санкам и ползли к одной из прорубей. Полыньи зарастали по краям льдом. У людей были специальные ковшики с удлиненными ручками, чтобы можно было зачерпнуть воду. Но и то часто приходилось вставать на колени, чтобы дотянуться до воды. Слабые, больные люди по «покатушкам», в которые были превращены лестницы, поднимались на берег, падали, вода проливалась, приходилось возвращаться, наполнять емкости снова. У нас долго хранился этот «длиннорукий» блокадный ковшик как напоминание о том тяжком труде, которым добывалась в блокаду вода.

С мамой мы ходили и за хлебом. Иногда, когда она себя особенно плохо чувствовала, она меня брала с собой как охранника самого дорогого, что у нас было, – хлебных карточек. Мама страдала цингой, а отец, кроме того, еще и дистрофией первой степени. При дистрофии третьей степени от человека оставалась тень – организм съедал сам себя.

Помню и никогда не забуду страшную картину: молча стоявший у прилавка мужчина-дистрофик, худой как тень, выхватил пайку хлеба у женщины, стоявшей впереди нас с мамой в очереди. Он затолкнул хлеб в рот и продолжал стоять не убегая. Судя по пайке, женщина получила хлеб только на себя. Она как-то понимающе остановилась на мужчине взглядом, ничего не сказала и с тяжелым вздохом отошла. Очередь тоже не очень роптала. Только очередная получавшая хлеб женщина была осторожнее.

Тема голода как-то не очень зафиксировалась в моей памяти. Вижу перед глазами три кусочка очень хмурого, даже мрачного, но такого вкусного хлеба по 125 граммов – это нам, иждивенцам, и папин кусок – в два раза больше, чем каждый из наших.

Перед 1942 годом отцу увеличили хлебную пайку на 50 граммов, а нам, иждивенцам, – на 75 граммов, объяснив это тем, что «иждивенцы и дети дошли до крайней степени истощения». Но я знал, что мама свой хлеб отдает отцу. Чтобы мужчина был сильным, его надо хорошо кормить. Блокада показала, что голод и стрессы женщины переносят лучше мужчин.

Помню очень яркий праздник – 7 ноября 1941 года. Тогда детям выдали по 200 граммов сметаны и по 100 граммов муки, а взрослым – по пять соленых помидоров.

А в будни помню еще оладьи, ужасные на вкус. Мама вымачивала горчицу несколько дней, у отца были запасы столярного клея и олифы. Горчицу заводили на столярной муке и пекли на олифе. Ужасно, но все же лучше, чем ничего.

Ложась спать, никто из нас не мог быть уверен, что постель-берлога за ночь не станет могилой.

«Гуляя» с мамой по городу – за водой или за хлебом, я не спрашивал у нее, что это люди везут в санках или на листах фанеры с привязанной к ним веревкой завернутое в тряпки. Это была обычная картина. Иногда, но редко, вместо тряпок были гробы. Их не из чего было делать. Все, что могло гореть, живые оставляли для себя, для печек-буржуек. Мертвым было уже не холодно…

Летом 1942 года вышел приказ о том, что в Ленинграде не должно остаться ни одного ребенка. Город готовился отразить очередной штурм отогревшегося после зимних морозов врага. В городе-крепости должен остаться лишь крепостной гарнизон – восемьсот тысяч человек.

Была усилена эвакуация. Было предписано эвакуироваться на барже по Ладоге и маме с детьми. Но она категорически отказалась уезжать без отца, который и так был плох, а без семьи, по ее мнению, протянул бы совсем недолго. И ей удалось убедить кого следовало.

Снятие блокады Ленинграда мы праздновали уже в Пермском крае – в деревне под Кунгуром. Мама рыдала, обвиняя меня с братом в том, что «из-за нас» они с отцом вынуждены были покинуть Ленинград. А потом была Пермь (в то время город Молотов), где строгое папино начальство, требуя соблюдения партийной дисциплины, не позволило нам вернуться в родной Ленинград».

Артур АРТЕЕВ

Фото из архива семьи Шенкман и miloserdie.ru