Андрей Ковалев: «Солист – не просто исполнитель, он несет героя»

Баритон, солист Государственного театра оперы и балета Коми Андрей Ковалев мог бы стать замечательным пианистом, побеждать на всероссийских и международных конкурсах и никогда не думать, что его карьера оперного солиста начнется с маленького российского северного городка. Человеку, от природы интеллигентному и скромному, ему пришлось многое пересмотреть в себе, в жизни и в искусстве, чтобы добиться признания и успеха у зрителя. Сегодня один из самых ярких и востребованных артистов сцены театра оперы и балета Коми вошел в число тридцати правительственных стипендиатов России. Что за этим стоит, он рассказал в интервью газете «Республика».

– Как складывалась ваша певческая карьера и когда вы обнаружили в себе желание петь?

– Безусловно, судьба подарила мне этот знак, подарок свыше – высказываться через пение, жить через пение. Тем не менее мой путь к сцене и вокалу был не самым кратким. Поначалу был инструмент. Петь и играть на воображаемом пианино я стал лет в пять. Как только по радио начинала звучать музыка, бежал к подоконнику и играл на воображаемых клавишах. Мне очень хотелось играть на фортепиано, и наконец мама отдала меня в Саратовскую музыкальную школу. Моя мама – мастер спорта по плаванию, очень цельный человек. Кстати, мои бабушки по папиной и маминой линии классно пели, до сих пор вспоминаю эти застольные песни, такой драйв. И дедушка отца был профессиональным кларнетистом, так что без генной инженерии тут, видимо, не обошлось.

Первые пять лет я учился с огромным удовольствием. Потом вдруг наступила какая-то апатия, я даже пытался бросить музыкальную школу, но мама сказала: «Бросай. Но дело ты до конца не довел».

– А потом в вашей жизни появился человек, перевернувший представление о том, что такое пение?

– Таких людей на пути, к счастью, я встретил немало, но первой была композитор и поэтесса, создатель своего театра песни в Саратове Мария Аркадьевна Зорина. Человек удивительной судьбы, полной лишений и жертв. Писать она начала внезапно, как это часто бывает у людей со сложной планидой, но писать так, что ее запели эстрадные знаменитости. Песни Зориной поет Лариса Долина, для Валерии их покупал Иосиф Пригожин.

Мы с сестрой за компанию – а сестра, кстати, позже окончила Саратовское музыкальное училище по классу эстрадно-джазового вокала, сейчас певица и педагог – пришли в театр на прослушивание, нас взяли. У Зориной большой дар разглядеть в человеке будущее. И жизнь для меня в тот момент перевернулась, все изменилось: человеческие ценности, взгляд на мир. Наступили времена моей личной внутренней гармонии, и ниоткуда мне не пришлось уходить, и ничего не пришлось бросать, а ведь я уже оканчивал юридический колледж и помышлял о карьере юриста.

– И все же выбрали Саратовскую консерваторию?

– Не знаю, случайность это или закономерность, но я поступил на подготовительный курс консерватории. Сыграло, безусловно, свою роль и то обстоятельство, что это был последний набор на бесплатное предварительное обучение. История была такова. В Саратове проводился конкурс польской песни, но я отказался принимать в нем участие, не знал, да и не хотел учить польский язык. Просто был на разогреве и, когда жюри совещалось, пел «Ноктюрн» Бабаджаняна на стихи Рождественского из репертуара Муслима Магомаева. Это был практически мой первый выход на сцену.

Мама тоже была в зале. Педагог Зинаида Семеновна Данилова сказала, если у нас есть желание, можно попробовать подготовить меня на подготовительный курс. Между тем после моего поступления она от намерений заниматься со мной отказалась. Сказала честно: когда берет мальчиков, мужчины-педагоги начинают ее ненавидеть. Одним словом, будет правильно, если с мужчиной будет заниматься мужчина, хотя существуют и прекрасные обратные примеры, Екатерина Йофель – педагог по вокалу Дмитрия Хворостовского.

И попал я к замечательнейшему человеку – народному артисту России, открытому, доброжелательному Виктору Григорьеву. Прекрасный педагог, с огромным вокальным и сценическим опытом.

Еще один мой педагог по общему фортепиано, внучатая племянница Мстислава Ростроповича, известная пианистка Наталья Владимировна Ханецкая. Я почти влюбился в нее, настолько с ней было интересно. Окончив музыкальную школу по классу игры на этом инструменте, я и не думал, что фортепиано может стать таким захватывающим занятием. Наталья рассказывала много всего чудесного – и как с Ростроповичем общалась, и как надо понимать музыку. Шла от образа, а главное – учила мыслить. С ней мы приняли участие во всероссийском конкурсе по общему фортепиано в Казани, где я ровным счетом ничего не занял, но на аналогичном конкурсе в Саратове, посвященном столетию консерватории, как пианист занял третье место.

– Но и вокально, и сценически вы все-таки раскрылись здесь, в северном театре. Разве нельзя было поискать счастье в большом городе Саратове, где отличный театр, дом, родители, окружение?

– В вокале я вообще раскрылся далеко не сразу. После консерватории, как ни странно, мне не довелось задержаться дома. По иронии судьбы в Саратовском театре уже был полный комплект баритонов, я не вписался. Это был шок, если честно. Ездил на ярмарку в Екатеринбург, мне предлагали Красноярск, Северск, а потом, когда уже отчетливо наметился Волгоградский театр, Михаил Журков – бывший солист театра оперы и балета Коми – один из баритонов Саратовского театра посоветовал мне ничего не искать, а поехать в Сыктывкар. Мне, как человеку, никогда надолго не уезжавшему от родителей, было странно, что еду так далеко от дома. Решиться было сложно, но, приехав сюда, я не пожалел ни на минуту.

– Наверное, немалую роль вашего «принятия» театра на севере сыграли гастроли в Великобританию, в которые вы тут же волею судеб удачно вписались?

– Безусловно, это чудо после студенческой скамьи сразу влиться в большие зарубежные гастроли. Обычный мальчик из Саратова – и сразу в Лондон. На гастролях я пел в операх «Кармен» и «Травиата», соответственно – Эскамильо, Данкайро, Жоржа Жермона и барона Дюфоля.

– А как же оригинальный язык, в «Кармен» же нужен французский, вы же без опыта были. На ходу пришлось учить?

– Практически, но выучил.

– Вы легко вписались в труппу театра? Совместные поездки, безусловно, располагают к общению, но тем не менее.

– Не мне, конечно, судить, но вообще я человек неконфликтный, даже, можно сказать, коммуникабельный. Коллектив, во всяком случае, принял меня хорошо. Да и работы полно было, не до оглядок. И, конечно, меня поддержал здешний зритель – теплый, открытый, доброжелательный. В Англии другой замес. В Великобритании люди в театры ходят развлечься. Там не снимают верхней одежды, как в кино, развалившись в креслах, зритель шуршит попкорном и чипсами. Такая культура. А вот в Москве, например, вообще зритель другой. Там люди приходят в красивых одеждах, отдыхать, пообщаться, блеснуть своими нарядами, приобщиться к атмосфере высокого, и не важно, нужна ли им именно эта опера. Для них важны атмосфера и ощущение сопричастности.

– В одном из интервью вы сказали, что вам по душе роли аристократического характера: Онегин («Евгений Онегин»), Шарплес («Чио-Чио-сан»). Интеллигентные роли, они все как бы в одной своей интеллигентной тональности. Но ведь залог успеха артиста не только в силу внешних данных вписаться в героя? Как-то складывается слишком пасторальная картина: вписался, внешность, гастроли.

– Повторюсь, что не все, далеко не все мне шло в руки гладко. Даже относительно вокала, когда в консерватории я работал над верхним регистром, у меня начались сложности. Понимаете, стоит один раз сорваться наверху, начинается страх, барьер, который просто не дает двинуться дальше. Мой педагог Виктор Григорьев был не вспыльчивым человеком, но его, конечно, это волновало, он бился со мной. Да, есть солисты, у которых верхние ноты от природы звучат хорошо. А вот я только на четвертом курсе консерватории однажды схватил крайние ноты так, как они должны звучать. Это, скорее, чисто психологический момент, тут могут не помочь и самые лучшие педагоги. Страх. Но я вдруг взял эти ноты, и от урока к уроку стал брать их все лучше. Мой педагог мне очень помог, а еще поддержал Михаил Журков, придав мне еще большей уверенности, давая некоторые напутствия.

Все артисты рано или поздно переживают стресс, и как с ним бороться, как выходить на сцену, оставив его за кулисами, большой вопрос.

– Между тем как-то трудно представить – играть с «холодным носом» того же Онегина, например.

– Всему в жизни нужно учиться и искать свою золотую середину. Приведу пример. В антракте большого концерта Алле Пугачевой сообщили, что у нее только что умерла мама. Певица довела концерт до конца и только потом смогла дать волю эмоциям в гримерке. В этом, наверное, и есть тяжесть профессии – быть в тонусе, несмотря ни на что. Мы же выходим на сцену, чтобы принести радость и удовольствие, а что у нас там болит – зритель не должен видеть.

– В театре оперы и балета нет такого направления – работа с оперным певцом именно как с артистом. Задачу ставит режиссер, это понятно, но режиссер оперный, не драматический. Как же вы работаете над образом?

– Режиссер режиссеру – рознь, конечно. Но вот когда я работал над Жермоном в «Травиате», все ключевые позиции мне очень четко обозначил Борис Лагода. А вот в оперетте парить и танцевать – в этом у нас дока Геннадий Муралев, артист легкий и изящный, он вводил меня в несколько оперетт. Также в моем творческом арсенале имеется мюзикл «Мертвые души». А вообще я всегда наблюдаю за опытными артистами, это же школа.

– С подачи регионального отделения Союза театральных деятелей Коми нынешней весной вам довелось стать участником проекта «Творческая командировка» и поучиться в Москве в лаборатории именитого Дмитрия Бертмана. Что вы вынесли из этой поездки?

– Целую жизнь. Мастер-классы сценической речи с педагогом молодежной студии Большого театра Сергеем Тереховым, который четко работает над словом, призывая вдумываться в то, о чем ты поешь. Чего скрывать, солисты часто поют, не думая, что стоит за словами. А Бертман просто раскапывает нутро, ставит верные задачи, как работать над ролью, заставляет думать над каждой фразой. Яркий для меня пример – его старуха из «Пиковой дамы», это его любимая опера, которая, по мнению Бертмана, еще не раскрыта до конца, и что там зашифровано – тайна. Ведь есть мнение, что старуха – это образ Надежды фон Мекк, покровительницы Чайковского, а отношения там были весьма непростые. Видимо, поэтому в опере в постановке Бертмана старуха предстает этакой сексапильной дамой с заголившимися ногами на столе, в окружении сидящих рядом приживалок. Бертман и как педагог, и как режиссер ставит сиюминутные задачи, это частокол идей и поворотов.

Во время этой командировки мне посчастливилось побывать в пяти театрах. Меня просто сразил мюзикл «Анна Каренина», спектакль длится не более двух часов, но это такое полотно! И все, вплоть до гибели героини, за счет спецэффектов показывается практически в реалиях. Театр становится вообще другим, огромную роль играет техника, чтобы не утомлять зрителей перерывами, антракты происходят практически на сцене, где декорации меняются так, что зритель этого не замечает.

Бесценно то главное, что я вывел из этой поездки. Артист должен максимально раскрывать образ героя и как можно больше, причем из разных источников, узнавать все, что связано с этим героем, его прототипом, автором произведения и отношениями автора к персонажу. Артист сегодня – не просто механический исполнитель, а артист думающий, читающий, трепетно относящийся к герою.

Я очень благодарен Союзу театральных деятелей, администрации и художественному руководству театра за эту командировку.

Марина ЩЕРБИНИНА

Фото предоставлено театром оперы и балета Коми