Инга Карабинская: «Жить, любить, писать стихи, и этого мне более чем достаточно»

Имя Инги Карабинской на поэтическом небосклоне республики появилось лет десять назад, прочно войдя в сознание тех, кто дружен с высоким словом. В ее стихах нет и априори не может быть бытовой мишуры и назидательности. В них – огромный мир души и характера человека, умеющего думать и сопереживать, взлетать и падать, падать и взлетать. «Стихи величиной в судьбу» – отзыв, написанный кем-то на стихи поэтессы. Возможно, именно в ее судьбу, уже такую большую, потому что имя ей – поэзия. Инга Карабинская – автор двух сборников, главный редактор журнала «Концепт», руководитель поэтического клуба УГТУ.

 

– На странице «ВКонтакте» ты представляешься как девочка с маяка. Когда в тебе это «проснулось»?

– С тех пор, как я впервые увидела ялтинский маяк, эта девочка больше не засыпала. Тогда девочке было года четыре, и она не знала об окружающем мире ровным счетом ничего. Сейчас ей 35, и примерно треть всего, что она знает, – о разных маяках. Был период в жизни, когда я вполне серьезно хотела уехать практически куда угодно жить на маяке или рядом с ним. Конечно, велик соблазн списать эту странную любовь на метафоричность самого образа – уединенность на стыке стихий, огонь, который спасает одних и указывает путь другим. Но дело не в этом или не только в этом. Мне просто нравятся маяки, мне всегда было интересно, как они устроены, они красивые, и у некоторых из них поразительные личные истории – как у людей.

– Когда ты поняла, что ты поэт? Что это больше, чем просто писать стихи.

– Не знаю, какого-то особенного рубежа и прозрения не было. Я до сих пор продолжаю это понимать просто потому, что живу и пишу, и самыми близкими людьми для меня всегда были и остаются другие такие же пишущие. Да, это больше, чем просто писать, и это, к сожалению, не выбираешь. К сожалению – потому что тебе изначально задан такой внутренний строй, с которым иногда очень тяжело жить. Просто через не могу. И именно потому, что не ты это выбираешь, это не предназначение, а скорее что-то сродни обреченности.

– Из какой литературы выросла Инга Карабинская?

– Как гражданин – из советской фантастики. Из Крапивина, Беляева, Стругацких, Булычева и особенно Вячеслава Рыбакова с его «Дерни за веревочку» и «Очагом на башне». Как поэт – из Пастернака и Бродского.

– Тебе нужны оценки? Важны? Чьи?

– Конечно. И поддержка, и восторги, и оценки, и пинки с подзатыльниками: «Лучше бы стихи писала, так от тебя вреда меньше!» От кого? От тех в первую очередь, чьи суждения пойдут на пользу тексту, потому что авторской глухоты никто не отменял. От моих ребят из поэтического клуба, от коллег по ухтинскому литературному объединению, от близкого человека. Точно ведь сказано: «Нам не дано предугадать…» Чья оценка, ассоциация станет решающей при разборе текста, заранее сказать нельзя, но бывало такое, что в результате обсуждения своих стихов я меняла текст настолько кардинально, что смысл становился противоположным.

– Что тебя может вывести из себя?

– Когда мне врут.

– В твоем стихотворении «Детские игры» описаны очень жесткие, недетские вещи. Это можно написать, не пережив? Это к теме о ролевой поэзии или отождествлении себя с героем?

– По-моему, у живого человека нет шансов не пережить этого. Оно же просто о человеческих отношениях – где-то еще незрелых, неуверенных, оттого перенасыщенных ненужными страстями и проблемами. Ну и о мудрости переступить через себя, чтобы за всеми этими страстями не потерять главного. Но если говорить отвлеченно, я не вижу ничего особенного в том, чтобы писать о непережитом и неиспытанном. А как иначе прикажете писать в десять лет? В четырнадцать? Сразу сказать человеку: ты еще не понимаешь, о чем говоришь, ты еще маленький, вернись к этой теме лет через десять?

Литература – это грандиозное и сложное пространство сублимации чувств, оно позволяет не только выписать опыт, но и получить его. Да, есть вечный спор о тождестве автора и лирического героя – я в нем строго придерживаюсь позиции о полной, неотъемлемой и безусловной презумпции автора. Автор не обязан устраивать перед читателем душевный стриптиз, выворачивая наизнанку реальную фактуру собственной биографии, личного опыта и интимной жизни. Да упаси бог, это может оказаться просто-напросто никому не интересным. Если бы поэты и писатели свято и неукоснительно творили в духе этого соцреализма, никогда не было бы прекрасных мужских стихов, написанных от женского лица (и наоборот), да и вообще вся мировая литература была бы просто огромным собранием разножанровых автобиографий, мемуаров, воспоминаний и т.д.

– В твоем доме живут две кошки. Это любовь?

– Конечно, любовь. Все, что живет в моем доме, – это обязательно любовь или про любовь. Их две, их зовут Калинка и Малинка, одна из них – москвичка с тонкой душевной организацией, подверженная приступам меланхолии, другая – петербурженка, душа компании и «своя в доску». Это немаленькие кошки породы мейн-кун, очень модной сейчас, надо сказать, породы. Но у меня они не из-за моды. Мне кажется, дело тут в том, что мейн-куны – воплощение всего, что люди любят и ценят в кошках. Они полны достоинства и ненавязчивы, но в то же самое время полностью ориентированы на человека. Это отношения не родителей и маленьких детей и, боже упаси, не ребенка и живой игрушки. Это совершенно нормальная полноценная дружба. Мои кошки всегда со мной, но никогда не мешают мне, чем бы я ни занималась. Еще меня совершенно поражает в них врожденное достоинство, они никогда не клянчат еду и вообще очень терпеливы. Если мейн-куну случайно наступить на хвост, он не доведет вас фирменным кошачьим воплем до сердечного приступа, он просто будет сидеть и ждать, когда вы уберете ногу.

– Кто для тебя поэт современности?

– Смотря какой смысл вкладывать в эти слова. Выразитель мнения большинства? Зовущий на баррикады? Сюда хорошо вписываются и Виктор Цой, и Владимир Высоцкий, и Вознесенский с Евтушенко. Я как-то очень долго и напряженно искала для себя ответ на этот вопрос и вдруг поняла, что ни один поэт – не голос эпохи. Голос нашей эпохи – это социальные сети, это блоги, мессенджеры, нравится нам это или нет. Это хор миллионов голосов, поэтому он какофоничен, обезличен и пуст. Да и современная поэзия – я имею в виду активно нарождающийся пласт стремительно обретающих популярность сетевых авторов – сетевая поэзия, закономерно обрастающая соответствующей терминологической атрибутикой. А поэт – это тот, чьи слова влияют на наш внутренний мир. Для меня это Иосиф Бродский, наш гениальный современник Сергей Шестаков, Сергей Пагын, Олег Горшков.

– Если возможно, расскажи о родительской семье, все-таки ребенка как личность формируют родители, если, конечно, он не идет от противного.

– У меня идеальная семья, любящие родители, безоблачное детство – полный набор счастья, абсолютно позитивный опыт семейной жизни и человеческих отношений. Мама по образованию военный переводчик, последние почти два десятка лет проработала в Ухтинском университете преподавателем немецкого. Отец окончил Нижегородский государственный университет имени Лобачевского, он физик. Большую часть жизни посвятил программированию, тоже много преподавал и сейчас преподает. В общем, хрестоматийная советская семья ученых-педагогов, где всегда много и с удовольствием читали, принимали немногочисленных, но очень интересных гостей и никогда не боялись друг с другом разговаривать. О чем угодно.

Так что если выделить некую ведущую, определяющую черту, как ты говоришь, формирования личности, то это свобода. Свобода делать, говорить, спрашивать, выражать свои чувства. Единственное, о чем все-таки жалею, что в моем развитии сразу был взят однозначный и бескомпромиссный гуманитарный крен: точное мышление у меня находится в противозачаточном состоянии.

– Интересно о детстве: чтение, сверстники, игрушки?

– Еще один человек, который оказал на меня огромное влияние, – обалденная младшая двоюродная сестра Настя, с которой в детстве мы проводили очень много времени вместе. В отличие от меня это абсолютно гармонично развитый человек с двумя красными юридическими дипломами и дипломом фотографа школы Родченко. Это очень цельный и настойчивый человек, который для меня, наверное, всю жизнь будет воплощением силы характера и парадоксальности человеческой натуры одновременно.

– Сегодня в обществе такое напряжение, это чувствуется во всем. Тебе прибавляет это чувство остроты? Это влияет на поэзию? Я не имею в виду, что всем надо бросаться на амбразуру, но поэт все равно пишет время, все равно звон времени как-то трансформируется в нем.

– Меня все это сильно угнетает. Я мирный и домашний человек, для меня невероятно важно чувство покоя и равновесия, и совершенно выводит из себя любая попытка манипулировать сознанием и мнением – как моим собственным, так и окружающих. Сегодня буквально любая тема, которая еще недавно могла быть предметом рядовой, самой обычной дружеской дискуссии, может внезапно развести близких людей по разные стороны баррикад. О чем бы ни шла речь – отношение к православию, позиция по отношению к гражданскому конфликту на Украине, – что угодно может стать катализатором, подожженным фитилем частного или общественного конфликта.

В моем случае все это не стимулирует, а подавляет любой творческий процесс. Я не гражданский поэт. Помнишь, у Пастернака: «Я знал двух влюбленных, живших в Петрограде в дни революции и не заметивших ее». Я легко могу пропустить революцию, падение метеорита и мировой переворот, будучи по-настоящему поглощенной какой-то идеей. Но сам вектор развития событий сегодня для меня однозначно деструктивен.

– У тебя есть ощущение прочности, уверенности, защиты?

– Не знаю. Я, наверное, не очень остро нуждаюсь в ощущении прочности чего-либо. Мне, скорее, важно направление движения, важно понимать, что я делаю что-то нужное, что в этом действительно есть смысл, и главное – не только для меня. Когда мы начинали делать новый для университета, а в каком-то смысле и для республики журнал «Концепт», важно было сделать его именно таким, как задумывалось, сочетающим науку, публицистику и искусство, потому что мы точно знали, что это будет интересно, и не ошиблись. А для того чтобы делать что-то впервые, гораздо чаще приходится выходить из зоны комфорта и защищенности. Точно так же, когда обустраиваешь новый дом, пишешь стихи – это мучает, по-хорошему выматывает, заставляет нервничать, зато в это время ты точно не зря живешь.

– Часто ли тебе приходится «сдирать, сдирать с себя кожу за слоем слой»?

– Все реже. Есть время разбрасывать камни и время их собирать. Время сдирать кожу проходит, пора наращивать броню. Если серьезно, становится все меньше вещей, которые ранят до такой степени, мир не то чтобы сужается, но в хорошем смысле – определяется все более простыми и осязаемыми вещами. Период душевной неустроенности обязателен и неотменяем, как мокрый снег в ноябре, но жить этим состоянием тоски и бесприютности долго невозможно и одинаково щедро разбрасываться собой во все стороны невозможно тоже. Меня не хватит на все, я хочу жить, любить и писать стихи – этого более чем достаточно. И мне для этого, слава богу, не нужно постоянно кровоточить.

– Ты можешь сказать пишущему, что у него слабые стихи, если они действительно слабые?

– Я предпочту сказать, как сделать их лучше, укажу на конкретные недочеты, предложу варианты правки и так далее. Это конструктивная практика, принятая у нас в поэтическом клубе и в ухтинском литературном объединении. Но в принципе – да, могу, если того требуют конкретные обстоятельства.

– Что для тебя подлинное, а что подмена – не только в поэзии, а вообще в общечеловеческом смысле и в гражданском?

– Знаешь, есть хороший принцип, сформулированный Станиславским и Немировичем-Данченко: «Искусство – это то, что вызывает мороз по коже». Если транслировать этот принцип на любые другие сферы жизни, получаем, что настоящее – это то, что вызывает у нас подлинные, живые эмоции. Эмоцию нельзя подделать и навязать извне, ее можно погасить, затоптать, но подменить или запретить – невозможно. На самом деле это единственное, с чем невозможно промахнуться: гнев, любовь, головокружение, восторг, отчаяние – ни одно из этих чувств невозможно перепутать ни с чем.

Поэтому любовь к своей стране, своему дому и семье, готовность защищать их – это нормальные чувства нравственно здорового человека. Если угодно называть это патриотизмом – пожалуйста, пусть будет патриотизм. Но когда патриотизмом все навязчивее предлагают называть активное неприятие позиции других стран – это уже подмена понятий, очень плохая и опасная подмена.

Еще один пример, лежащий на поверхности: когда всячески поддерживаются и пропагандируются семейные ценности – это хорошо и правильно. Но когда начинается выкручивание рук на тему запрета абортов, налога на «нерожавших» и тому подобное – это подмена понятий, это попытка навязать свободным людям определенный образ жизни, не имеющая ничего общего с построением здорового общества.

– Переписываешь свои стихи? Возвращаешься к ним?

– Нечасто, но случается. У меня всегда полно каких-то обрывочных идей, строчек, образов – такой, знаешь, карманный словарик вдохновения, иногда что-то из этого неожиданно годится в качестве «заплатки» для старых стихов. Вообще ностальгии по прежним текстам не испытываю, но тем безболезненнее и проще их редактировать.

– Помню, что на первых бардовских фестивалях на Крохале ты выходила под именем Мария. Почему ты решила поменять его на имя, которое действительно твое, даже трудно сегодня представить тебя под другим. Как ты поняла, что ты именно Инга, и как отнеслись к этому твои родные? Веришь ли ты в то, что имя влияет на судьбу?

– Я изменила имя в 23 года. Это был не просто обдуманный, а выстраданный шаг. К сожалению, с именем, данным мне при рождении, так и не удалось сродниться, мы с ним всегда были в диссонансе. Оно мне, кстати, очень нравится и всегда нравилось, сейчас у меня даже творческий псевдоним – Мария. Но когда меня называли им, всегда возникало ощущение, что зовут кого-то другого. А самое смешное, что люди, отговаривавшие меня от смены имени, сейчас говорят, что никем другим, кроме как Ингой, меня и представить невозможно.

Известный американский психолог-популист Дейл Карнеги писал, что для человека нет прекраснее звука его собственного имени. А теперь представь, как нелегко живется, когда звук твоего имени тебя раздражает, буквально выводя из себя. Почему именно Инга – потому что это мое действительно «родное» имя. Услышав его однажды, я поняла это сразу, и поэтому Мария могла стать и стала только Ингой, и никем другим. Родные отнеслись без восторга, но с пониманием, друзья поддержали, а с одним человеком я заключила пари (он утверждал, что я не сделаю этого, испугаюсь в последний момент) – и он проспорил мне торт.

Я прекрасно осознаю, насколько странной кажется эта история любому нормальному человеку. Не раз слышала удивленное: «Зачем тебе все это надо было?», кто-то даже осуждающе отнесся, но это их дело. Мне хорошо. Нет, я абсолютно не верю в связь имени и судьбы, я вообще не фаталист, хотя поэту вроде как положено им быть. Мне просто нравится жить в гармонии с собой, с собственным именем в том числе.

– Ты можешь писать без любви? Что для тебя любовь?

– Могу. Без любви только и остается что писать. «Сейчас бы отрешенно закурить, и боль топить в непокоренной выси – когда в три слова уместились мысли, казалось бы, о чем здесь говорить… До писем ли теперь? Теперь – до писем». Любовь – это состояние, в котором ты повернут к жизни. Оно может быть безадресным или адресованным кому (чему) угодно. Я не могу писать только в состоянии жесткого душевного раздрая, вопреки мнению, что рабочее состояние поэта – это депрессия. Для меня единственное конструктивное состояние – это состояние душевного равновесия.

– Тебе мешают эмоции?

– Да, причем мои эмоции мешают не только мне, но и всем, кто попадает под раздачу. У меня вообще неуживчивый характер, я вспыльчивая, достаточно резкая, мало кому кажусь дружелюбной. Но у меня есть одно, безусловно, положительное свойство: я очень отходчива и с готовностью прощаю любые обиды. Отношения с людьми дороже.

– Ты можешь простить предательство?

– Я все могу простить. Что-то легче, что-то тяжелее, но рано или поздно примирить в себе можно что угодно. И простить, и оправдать, и объяснить. Другое дело, что наступает такая точка невозврата, когда уже не важно, простил ты или нет. Просто больше не хочется быть с этими людьми или заниматься этим делом. Благодаришь, прощаешься и дальше идешь своей дорогой.

– Ты веришь афоризму: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты»?

– Нет, не верю. Друзья апостола Иуды были безупречными. Да и вообще, дружба порой сводит очень похожих, а порой – диаметрально противоположных людей. Мы можем беречь своих друзей, но отвечать за их поступки и дела возможности не имеем. Взаимная симпатия практически непрогнозируемая вещь, и это прекрасно.

– Ты различаешь понятия «гордость» и «гордыня»?

– Со временем все меньше. Все слабее отождествление гордости с самоуважением и чувством собственного достоинства – да и к этим дефинициям большой вопрос, нужны ли они? Как бы банально ни звучало, но человек далеко не всегда способен дать самому себе адекватную оценку, выходит, любая гордость – это априори защита от возможного непризнания наших заслуг другими людьми. А гордыня – это, пожалуй, когда гордость становится чем-то вроде доминантной характеристики личности. При этом я, конечно, не имею в виду совершенно естественных проявлений гордости за кого-то или что-то: за достижения детей, друзей, за свою страну, в конце концов.

– Как ты считаешь, книга ушла? Сегодня самое сокровенное выражается в блогах, в «Живом Журнале», в Фейсбуке, «ВКонтакте».

– Никуда она не ушла и не собирается. Честно говоря, меня риторика об ушедшей в историю книге ставит в тупик: сегодня книга как никогда доступна, русская и мировая классика издается и переиздается во всевозможных сериях и собраниях – а раз так, на нее есть спрос. Смотри, какими сумасшедшими тиражами раскупается та же Роулинг, – а ведь это очень достойная литература. Те же самые социальные сети сегодня откровенно прививают моду к чтению. Просто многие люди сегодня предпочитают электронные девайсы бумажным книгам в силу ряда очевидных преимуществ, и это совершенно нормально.

Хотя, думаю, я действительно странно смотрелась в петербургском метро с толстенным томом Дины Рубиной – примерно как человек с советским микрокалькулятором в современном мультимедийном классе. Но у меня вот неистребимая слабость к настоящей «бумажной» книге, мне нравится сам процесс перелистывания страниц, запах, обложка, потертости на корешке и загнутые уголки. И вот эта внешняя атрибутика общения с книгой, пожалуй, да, постепенно отходит.

Меня сегодня пугает совсем другое. А именно когда говорят что-то вроде: «Школьникам тяжело читать русскую классику, давайте дадим им читать в школе «Властелина колец» и какие-нибудь современные сказки». Взрослые – родители, учителя – почему-то не хотят работать с детьми, говорить с ними о Чехове и Достоевском, рассуждать, объяснять, подсказывать – они предпочитают заменить невкусный лук в салате сладкой карамелькой и снять с себя ответственность.

– Один из любимых мною поэтов – не громких, скорее, «камерных» – Дмитрий Сухарев в интервью о Борисе Рыжем сказал, что он продлил ту линию русской поэзии, которую называют некрасовской. Он имел в виду поэзию милосердия, сострадания, когда страдание другого волнует поэта сильнее, чем собственное. Не кажется ли тебе, что сегодня мы почти утратили поэзию сострадания?

– Нет, не думаю. Поэзии без сострадания вообще не бывает. Пропуская то, о чем ты пишешь, через себя, ты так или иначе чувствуешь с этим родство – пусть и на время. Дело, мне кажется, в том, что само по себе сострадание редко становится лейтмотивом пространства, времени, в которых мы обитаем. Ты правильно сказала – «негромких, камерных». Вот и сострадание само по себе не может быть громогласным, оно не бьет в набат. Кроме упомянутого тобой замечательного и тоже очень мною любимого Бориса Рыжего, я очень ценю творчество Веры Грибниковой с ее простой человеческой добротой и искренностью: «Стукнусь обессиленною птахой в чье-нибудь окошко наугад: «Человек! Открой его без страха, протяни на помощь добрый взгляд».

Творчество нашего земляка, хорошо известного тебе Анатолия Илларионова – вообще за скобками. Меня его стихи умиротворяют, гармонизируют, выводят из любых плохих состояний. Они действительно как сопереживание всему живому.

И таких примеров, думаю, можно привести еще очень много. Просто сегодня на первом плане другие чаяния, другой поиск. Но вечное остается вечным.

Марина Щербинина
Фото Дмитрия ГАМАНИНА

Я легко могу пропустить революцию, падение метеорита и мировой переворот, будучи по-настоящему поглощенной какой-то идеей.