Эрих Вильсон: «Идея сценографии «Эшелона» родилась на операционном столе»

22 июня в Национальной галерее Коми откроется выставка Эриха Вильсона – главного художника академического театра драмы имени Виктора Савина. Выставка не совсем обычная, экспозиция будет состоять из эскизов, макетов, фотографий, костюмов к спектаклю «Эшелон», премьера которого прошла на сцене театра драмы в дни празднования 70-летия Победы в Великой Отечественной войне. Таким образом Эрих Вильсон отмечает и удачный проект – спектакль «Эшелон» снискал теплые отзывы у зрителей, и свою личную дату, которую он считает весьма символичной: 33 года службы Его Величеству Театру. Накануне выставки журналист «Республики» побеседовала с ее автором.

– Насколько мне известно, ты планировал открыть выставку по спектаклю «Эшелон» 22 июня в 4 часа утра?

– Ну да, была такая задумка. Но не получается, да оно и понятно, учитывая вопросы безопасности галереи. Поэтому выставка «Эшелон» откроется в 10 утра. Выставку я посвятил всем сотрудникам театра – фронтовикам. В нашем театре очень многие из ушедших на фронт не вернулись.

– Не совсем традиционный подход: выставка эскизов, макетов.

– Считайте, что мы просто переносим удачный со всех точек зрения спектакль в картинную галерею – в формате выставки.

– Сценография спектакля действительно весьма отличается от тех решений, что доводилось видеть в других постановках «Эшелона». В том же спектакле «Современника» в постановке Галины Волчек, телеверсию которого в свое время посмотрела, наверное, вся страна, действие происходит в «настоящем» вагоне или возле него. Ты придумал какой-то совершенно «воздушный» вариант – не вагон, а его остов. Конструкцию, которую зритель вправе проассоциировать как угодно: мне показалось, что это вообще отсыл к Ветхому Завету, я имею в виду Ноев ковчег.

– Мы сразу решили с режиссером Юрием Поповым, что на сцене будет как можно больше воздуха, чтобы у актеров было больше возможностей для самовыражения. Отсюда и идея остова – ковчега.

– Любопытно, а из чего, каким образом вообще рождаются подобные идеи?

– По-разному. Однажды я работал как художник в театре у Светланы Горчаковой, ставил документальную драму «Жизнь с привилегиями «навечно». Спектакль, приуроченный к Дню памяти жертв политических репрессий, был поставлен по пьесе сыктывкарского автора Николая Волохова, который почти четверть века работал заместителем министра культуры республики. Оказывается, семья его матери в послевоенные годы была выслана на север из Одесской области. Предки Николая Алексеевича по матери – швабы из юго-западной Германии. В начале XIX века они переселились в Россию. Под Одессой немецкие колонисты основали большое село Гросслибенталь, где прожили несколько поколений рода Кноблих – предков автора пьесы. В годы оккупации семья пострадала от фашистов, которые насильно перевезли Кноблих и их соседей жить в Польшу. А после завершения войны уже советская власть депортировала их на север. Семью Кноблих выгрузили на станции Малая Пера. Женщинам выдали пилы и топоры, приказали рубить лес, а в свободное время копать землянки, чтобы перезимовать. В Малой Пере поженились родители Николая Волохова, а потом его отца – русского мужика из Брянской области Алексея Волохова отправили на двадцать пять лет в Воркуту. Вот такая драматичная история. И под стук колес мне пришла простейшая, но, как оказалось, очень удачная идея. Вся сценография – две подводы. Когда семья живет под Одессой – это подвода-стол, за которой собираются все родственники. Потом подводы разбегаются в разные стороны – люди расстаются, теряются. В следующем эпизоде между ними натягивается колючая проволока, символ лагеря.

– Понятно, что эта история задела за живое, ведь ты рассказывал, что репрессии коснулись и твоей семьи. Напомни и о своих корнях в том числе.

– Мой прапрадед жил в Англии, приехал в Эстонию, влюбился, женился, занялся торговлей. Потом произошли все эти плачевные исторические перипетии с Эстонией, в результате которых мой отец по доносу оказался в Воркуте. А родился я уже в Инте. Во времена Ельцина семью нашу реабилитировали – маме из верховных судов Эстонии и России пришел документ, в котором было сказано, что в политической ссылке семья находилась незаконно. Но перестроечные времена принесли больше беды: всех наших родственников в Прибалтике, когда произошло отсоединение от СССР, подкосило: инфаркты, инсульты. Люди очень тяжело вставали на ноги после разрыва с Союзом, средств к существованию практически не было. Одним из последних ушел мой дядя – профессор Вильсон.

– Вернемся к сценографии «Эшелона»?

– Идея сценографии «Эшелона» вообще родилась на операционном столе. В декабре мне делали операцию под местным наркозом, а я в это время лежал и раскручивал для себя первый акт спектакля. Передо мной был «задник» – медицинская штора, которую обычно используют при операции. Сама операционная была просторной, как и все операционные. Тогда я и придумал сделать вагон «воздушным», чтобы он двигался, поднимался, складывался. Чтобы все было видно через него. Это очень важно в сцене прощания с солдатами, например. И еще. Это как бы и тема незащищенности, которую видит зритель. Когда человек находится в закрытом, глухом помещении, ему кажется, что он защищен. Но вот прилетает бомба – и дома нет, нет потолка и этих прочных, «защищающих» стен. Это обманчивое ощущение защиты, понимаешь?

– Да, этот остов – метафора хрупкости человеческого бытия. И когда конструкция «схлапывается» внутрь, мы понимаем, что все, кто под ней, – погибли.  А из чего строилась эта конструкция, понятно, что не картон, но и не железо ведь?

– Впервые вместо металла мы использовали дюралюминий – он легкий, монтировщики пупки не надрывают, да и металл бы наши штанкеты не выдержали. А тут – красота. Я еще по советским временам помню, был как-то в одном театре на чеховском фестивале. Один спектакль готовили немцы. Это было удивительно: их монтировщики вышли на сцену – такие аккуратные, в рабочих костюмчиках с лейбочками, в кепочках, выкатили кофры, достали из этих кофров какие-то легкие трубочки, раз-раз – и собрали из них двух-
этажный дом. Тогда я еще подумал: господи, когда же и у нас-то так будет? Вот, дожили. Единственное неудобство дюралюминия – дорогая сварка. Но мы ею и не пользовались, посадили конструкцию на болты. Удобно: спектакль прошел, разобрали до следующего раза.

– В спектакле занято огромное количество актеров, одних только женских ролей – 17, а еще мужчины, дети. Костюмы шились специально или что-то подбиралось из других спектаклей?

– Да, костюмы – это один из самых сложных моментов. Вообще работать с таким количеством женщин на сцене непросто. Я режиссеру так и говорил, дескать, не завидую тебе, мне одевать-то сложно, а тут у каждой свой характер. Что-то по костюмам было «на подбор», что-то привозилось из деревни. Но многое и шили. А наш замечательный художник по росписи костюмов Настя Юрьева уже доводила их до «исторической» правды.

– Настя еще и замечательный керамист. Посетители молодежной выставки в Национальной галереи запомнили ее необычные работы, в которых столько детства, незащищенности, радости.

– Да, очень хороший мастер. Когда пошли первые «костюмные» репетиции, я просил Настю посидеть в зале. Из зала было хорошо видно: вот тут обувь не «достарили», тут платье слишком «новое», а ведь люди в пути уже не первый месяц. Вообще я очень благодарен всем цехам, с которыми работаю. За моей спиной «столярка», «художка», «бутафорка», «пошивка» и много замечательных мастеров. Это сегодня. А когда из театра уходил Игорь Баженов, к которому я перешел работать из оперного театра, он, помню, сказал: «Эрих, прости меня, но кроме «пошивки» ничего не осталось». Такие времена были – все разбежались, зарплат не было, а пошивочный цех худо-бедно как-то мог еще себя прокормить. Постепенно-постепенно я начал собирать цеха, и сегодня мне есть чем и кем гордиться. Наш художник, например, Наташа Павлицкая. Расписывает она – это от Бога, я не нарадуюсь, это человек, из которого просто «прет» творчество. Объяснять ей уже ничего не надо, даешь эскиз – и спокоен.

Та же «пошивка»… Молодой мастер Настя Шмигельская удачно влилась в коллектив, и человек не просто работает – мыслит, ведь сшить надо еще так, чтобы герою было удобно поднять руку, чтобы нигде не тянуло, не жало, не задиралось. Наша Полина Теханкина – мастер, который делает такие сказочные вещи. На дне рождения Полины мы ей так и сказали: «Таких мастеров надо клонировать». Швы, которые она обрабатывает, – это произведение искусства.

Да я о многих бы еще мог сказать. О «шляпнице» Наташе Можайкиной, которая исторически скрупулезно изучает головной убор, чтобы со всей щепетильностью воспроизвести его. О Людмиле Гусевой – старейшей работнице пошивочной мастерской, о гримерах, о постижере Эрике, которая может нанести классную фактуру на лице в виде фингала или разбитой щеки, как это было сделано в «Эшелоне» – на лице пленного немца.

– Мне кажется или на самом деле во взрослых спектаклях стало использоваться меньше париков? Уходят в прошлое?

– Ничуть. Другое дело, что они стали иного качества. У наших мастеров есть свои клиенты, которые продают нам натуральные волосы. И борода, и усы – все делается из натуральных волос. Ну а в сказках, естественно, используется и пакля или даже пластиковые разноцветные мочалки – представляешь, какие у нас были кикиморы? Вообще в декорациях может быть использовано что-нибудь абсолютно неожиданное. Пластиковая сантехническая труба, например, которую можно погнуть, обернуть утеплителем, прокрасить – и вот тебе береза.

А вот ткани, к сожалению, по качеству стали хуже. Раньше та же марля была плотная, сколько мы из нее шикарных декораций делали, а сейчас она «сопливая», одни нитки. Бязь «госснабовская» была как бязь, парча как парча. А сейчас сплошной Китай, как говорится, до первой стирки.

– А помнишь, как тебя за неудачно использованный цвет в костюме обвинили чуть ли не в политической диверсии?

– Конечно, в советские же времена худсовет был – сплошной обком партии и комсомола. А я возьми и на одного из отрицательных героев – помощника дьявола, кажется, – надел такие переливающиеся ленты. После спектакля и началось: что вы себе позволяете, товарищ художник? Мы эти ленты передовикам производства вручаем. А еще комсомолец! Помню, за меня тогда попытался заступиться единственный беспартиец, кто-то из художников, дескать, это решение такое – нечисти эти, как сороки, любят все яркое. Но его никто уже и не слушал. Я долго от шока не мог отойти, пока ко мне завпост не подошел после всего этого цирка: «Ну что, брат, тебя заметили. По коньячку?»

А однажды я дыма немного подпустил на музыкальном спектакле, так меня вообще обком комсомола в пропаганде наркотиков заподозрил. Вот эти их ассоциации я и по сей день не понял.  Сегодня, слава богу, спектакли принимают те, кто имеет отношение к искусству. Театр меняется, как и вся наша жизнь. Но главное – у него всегда есть будущее.

Марина Щербинина

Фото Дмитрия Напалкова