Анатолий Иванов: «На Курской дуге я вспоминал бабушкин крестик»

9 мая в параде Победы на Красной площади примут участие 85 ветеранов Великой Отечественной войны из всех регионов России, а также ветераны из бывших союзных республик. Республику Коми будет представлять кавалер двух орденов Славы Анатолий Алексеевич Иванов. Накануне великого праздника мы встретились с фронтовиком.

 

 

– Анатолий Алексеевич, каким в вашей памяти остался первый день войны?

– Жил я в то время в селе Мутница Прилузского района. Когда началась война, мне было 17 лет. Буквально накануне мы сдали экзамены, а на следующий день комсомольская ячейка села организовала субботник по заготовке жердей для изгороди пастбища. В деревне тогда проводил свой отпуск старший лейтенант, командир артиллерийской батареи Андрей Рубцов. Он вместе с нами работал на субботнике. В разгар работы прискакал верховой и передал Рубцову телеграмму такого содержания: «Прерывайте отпуск, срочно выезжайте в часть». Как сейчас помню, Рубцов тогда сказал: «Это война, ребята. Но не бойтесь, Красная армия сильная и мощная, самое большее через два-три месяца война закончится». Судя по этой его уверенности, настроение в армии было ура-патриотическое. Мы тогда сразу бросили работу и вернулись домой. В деревне радио не было, и о наступлении войны мы узнали только на следующий день. Тогда для молодежи были организованы учебные сборы, где парней обучали штыковому бою и метанию гранат.

Когда мы окончили 10 класс, нас – 16 парней-одноклассников – призвали в Красную армию, увезли в Архангельск и зачислили курсантами в артиллерийское училище. Программа обучения была рассчитана на полгода. В училище готовили младший командный состав. Но на всех фронтах шли очень тяжелые бои, и нам не дали доучиться. Руководство училища объявило, что фронт требует пополнения. Из нас сформировали маршевые роты и отправили поездом на фронт. После окончания училища я должен был получить звание лейтенанта, но, поскольку не доучился, ушел на фронт в звании сержанта. На фронте дослужился до старшины, а лейтенантом так и не стал.

Поначалу мы думали, что нас везут на Ленинградский фронт, потому что он был ближе всего к нам. Но проехали Москву, Тулу и поняли, что состав идет на юг. В декабре мы оказались на Волге, в районе Сталинграда. Там тогда шли завершающие бои, и наши уже громили немецкие группировки. Нами, курсантами, пополнили части. Из 16 моих одноклассников шестеро попали в одну часть, в 76-ю гвардейскую дивизию Сталинградского фронта. Трое из нас добрались до Берлина, а троих я потерял в боях. Первым на Курской дуге под танками погиб Михаил Коснырев. Потом при освобождении Бреста погиб Александр Мусанов. Третьим, на подступах к Варшаве, погиб Михаил Вахнин из Летки. А мы втроем – Жигалов Дмитрий, Осипов Семен и я – прошли до Берлина.

– Вас, неоперившихся еще мальчишек, сразу кинули в самое пекло. Расскажите про первые бои. Было страшно?

– Дело в том, что еще до того, как меня призвали, в деревню успело прийти уже много похоронок. Пришла похоронка и на моего двоюродного брата Петра. Бабушка, когда меня провожала, надела мне на шею крестик: «Петр, – говорит, – погиб, так хоть тебя, может, Господь спасет». Я ей тогда ответил: «Бабушка, я комсомолец и в Бога не верю». И снял крест. Она страшно обиделась. Однако на фронте я не раз покаялся, что снял крест. Первые бои на Сталинградском фронте были местного значения и не такие страшные. А вот на Курской дуге я о нем жалел. Бои были такие, что из-за взрывов света белого не видно, днем темно, как ночью. Лежишь в окопе, и все бомбы будто на тебя летят. Мы смотрим в небо, а немецкие самолеты по три в ряд идут, пикируют и начинают бомбить. И так кругами летают и бомбят, и стреляют из пулеметов. Одновременно с немецкой стороны со всех орудий лупят. Земля ходуном ходит, в окопе лежишь, словно в какой-то жидкой массе – так земля ходила от взрывов.

Сильнейший страх охватывал меня в двух случаях: когда на рассвете запускали сигнальные ракеты и мы должны были выскакивать из окопов и идти в наступление и когда нас перекидывали в незнакомое место и нужно было вести бой практически вслепую, не зная, откуда немцы стреляют. Почему-то бои всегда начинались перед рассветом. Всю ночь лежишь в окопе без сна и ждешь. А когда надо вылезать, это ужасный стресс. То ли от утренней прохлады, то ли от страха тебя трясет так, что зуб на зуб не попадает, телом почти не владеешь. Выскакиваешь из окопа, смотришь: кто-то уже упал, другой кричит… С той стороны минометы, пулеметы бьют, а мы идем. Но постепенно страх сменяется отупением: какая разница, когда ты так же упадешь, как твой товарищ, через полчаса, час или минуту. Все идут, и ты идешь.

В августе 1943-го, когда завершились бои на Курской дуге, от нашей шеститысячной дивизии осталось две тысячи человек. До полного формирования нас вывели в Орловскую область, где мы работали в колхозе на уборке ржи. Надо сказать, что немцы на оккупированных территориях не разоряли колхозы. Они просто давали наряд на всю деревню, сколько сельчане должны поставить им мяса, хлеба, молока, яиц и так далее. После бесконечных боев  для нас это был настоящий отдых. Там нас кормили три раза в день, приезжали с концертами артисты из фронтовых бригад. В каждой части были свои киноустановки, и нам показывали кино. В общем, настоящий санаторий для солдата. Но самое главное – это возможность помыться. Где на фронте помоешься? А вши заедали! Правда, воды в бане выделялось по тазу на человека. Но нам хватало, ведь никакой растительности на теле не было. Нас, голых вояк, санитары поставят строем, выбреют все, что можно, и побритые места обработают дустовым раствором. Санитары, конечно, женщины. Со стороны это, наверно, было забавно: они так смело орудовали длинной палкой, обмотанной пропитанной раствором ватой, что мы невольно хватались за причинное место. Но с нами не церемонились – дадут палкой по рукам: мол, мы что, не видели, что ли? Потом еще одежду постирают и обработают от вшей – красота!

Представьте, как после такого санатория снова идти на фронт! Но вскоре дивизию опять пополнили новобранцами и отправили нас воевать дальше. Части, которые уже выдохлись, снялись, а мы заняли их место. Передовую немцы всегда методично обстреливали. И поэтому, когда местность незнакомая, это очень страшно: не знаешь, откуда будут стрелять. Очереди трассирующих пуль прямо у ног выскакивают. Но когда ты окоп уже занял, становится как-то спокойнее. Потом день поживешь, узнаешь обстановку, и страх постепенно уходит.

– Судя по тому, что пожалели о снятом крестике, перед лицом смерти все же не вождя всех народов поминали, а Господа Бога?

– Вот в фильмах показывают, как солдаты, идя в бой, кричат: «За Родину, за Сталина!» Я лично ни разу таких призывов на фронте не слышал. Если это и было, то разве что во время учений, которые проводились между боями. Но в бою я ни разу не слышал, чтобы кто-то так кричал. Когда приходило время подниматься из окопов и бежать навстречу пулям и взрывам, мы просто орали дурным голосом – то ли от ужаса, то ли еще от чего… Не знаю, в Бога хотелось верить или во что другое, но в минуты животного страха как-то невольно верится, что есть какая-то неведомая сила, имеющая власть над жизнью и смертью.

– А фронтовые сто грамм помогали как-то снять страх и напряжение? Или были те, кто не употреблял даже перед боем?

– Знаете, есть такой анекдот про Суворова. Построил он своих интендантов, дал первому в строю горсть крупы и говорит: «Передай другому!» И так, пока эта горсть дошла до последнего в строю, от нее осталось только несколько крупинок. Суворов и говорит: «Вот что достается солдату после того, как пройдет через ваши руки». У нас ведь тоже интенданты были. Обычно на фронт привозили не водку, а спирт в бочках. Так вот, фронтовой интендант для штаба вычерпнет ведро спирта, а в бочку дольет ведро воды. Потом поменьше начальство еще ведерко отчерпнет. А когда бочка попадет в роту, можно себе представить ее содержимое. Единственный раз за всю войну я выпил водку под Варшавой. Мы там атаковали какой-то дачный поселок, но немцы нас не пустили, и мы выдохлись полностью. К нам тогда прислали роту штрафников, у них не было противотанковых орудий, и меня с моей пушкой поставили их поддерживать. Рота вся погибла, один солдат из штрафников был при мне, помогал, он выжил. Вечером старшина штрафной роты пришел с термосом кормить солдат, а в роте-то уже нет никого, все полегли. И вот он, сам уже пьяный, разрешил нам набрать в свои фляжки спирта. Вот это единственный раз за всю войну, когда я нормально выпил. Не знаю, что там кто говорит, а я вам как на духу отвечаю: допьяна у нас никто ни разу не напивался.

Я вообще заметил, что некоторые фронтовики иногда говорят то, чего на самом деле не было. Один как-то при мне рассказывал, что воевал с власовцами. Те, мол, кричат, матерятся по-нашему. Я два с половиной года воевал на передовой и ни разу, ни в одном бою власовцев не встречал. После войны уже я где-то читал, что Гитлер не доверял власовцам, поэтому они были отправлены на подавление партизанского движения в Югославии. Мне жаль генерала Власова и его солдат. Почему? Да кто знает, как поступили бы другие на его месте. Немцы создавали пленным невыносимые условия, доводили голодом до безумия. А завербовать человека, находящегося на грани голодной смерти, проще простого. Я где-то читал, что в первые же дни войны три с половиной миллиона русских солдат сдались в плен. Немцы сами не ожидали, что будет столько пленных, у них и лагерей-то для них не было. Поэтому многие немецкие войска были разбавлены нашими солдатами, которые вместе с ними воевали против нас.

– И что, несмотря на то что ослушались бабушку, за всю войну вас даже не ранило?

– Я отделался легко. Был ранен два раза – в ногу и в руку, 90 дней лежал в госпиталях. Кисть правой руки покалечило, пальцы искорежило, а одного пальца нет вообще. Я был танковым истребителем, и однажды в бою немецкий пулеметчик прошил мне кисть руки очередью. У меня щит на пушке был поднят, чтобы пушку было не так заметно. Мне ребята кричат: «Иванов, опусти щит, по тебе стреляют!» Но уже было поздно. Я попытался поднять щит, и тут очередью мне и зацепило кисть.  Пальцы долго не заживали, а один, раздробленный, вообще висел. По фронтовым меркам это пустяковое ранение, поэтому врач через какое-то время говорит: «Ну что ты тут валяешься из-за своего пальца, все уже давно в роте!» Я обиделся и говорю: «Ладно, режьте!» Так и остался без пальца. А когда в ногу ранило осколком, спасли немецкие трофейные сапоги, которые я снял с убитого немца. Кожа там была качественная, твердая, поэтому осколок до кости не дошел. Ранило меня в стопу, я две недели полежал в госпитале, и меня опять отправили на фронт. На Курской дуге, где тяжелые были бои, Бог меня сохранил. А вот Мишку Вахнина танками раздавило – хоронить уже нечего было.

– Расскажите о последних днях войны, о том, как и где вы встретили Победу?

– После госпиталя, в марте 1945-го, я попал не в свою дивизию, а в 207-ю, которая вела бои в низовьях Одера. Скоро ее перебросили на Зееловский плацдарм, и мы начали наступление на Берлин. Немецкая оборона была очень мощной и многоуровневой. Наша дивизия участвовала во втором эшелоне, и почти все погибли. 18 апреля было второе наступление, и нашим удалось прорваться. Мы наступали в лоб, с севера – Второй Белорусский фронт, с юга – Третий Украинский фронт. 24 или 25 апреля Берлин был окружен, и три дивизии пошли в наступление на рейхстаг. Когда мы со своей дивизией дошли до центра Берлина, нам было дано задание защищать Бранденбургские ворота, чтобы не пропустить немецкие танки. Рейхстаг штурмовала 150-я дивизия, они и водрузили на нем свой флаг. А мы свой флаг водрузили на крыше театра оперы и балета, который находился рядом с Бранденбургскими воротами.

1 мая гарнизон рейхстага сдался в плен. Наша дивизия продолжала путь на запад до встречи с союзными войсками. Когда мы вышли на Эльбу, где-то 6-8 мая вечером над городом поднялись осветительные ракеты, началась неимоверная стрельба. Мы испугались, думали: опять, что ли, немцы начали наступление? А оказалось, неподалеку была зенитная батарея, и они там по рации узнали, что Германия подписала акт о капитуляции. Так вот это они так салютовали в честь Победы.

– Ну хоть по такому-то поводу бочка с неразбавленным спиртом дошла до солдат или, может, паек дополнительный выдали?

– Обычный был день, просто все радовались. А через день-два какая-то воинская часть появилась на той стороне реки. Мы приготовились к бою, а с того берега нам стали махать американскими флагами. В общем, это оказались войска союзников. У нас флагов не было, так мы им просто что-то орали со своей стороны. Американские солдаты спустили лодки и переплыли к нам. Мы с ними облапались, орали что-то друг другу. Они – по-своему что-то кричат, по-английски, а мы по-немецки: «Сталин – гут, Гитлер капут», «хенде хох». Они нам привезли в мешках галеты, шоколад, сигареты. Для нас эти их сигареты были чудом. Наши-то солдаты цигарки крутили из немецких листовок. Да еще и листовки-то были дефицитом, приходилось их прятать: наши комиссары и политруки постоянно пистолетом размахивали, угрожая расстрелом тем, кто будет подбирать немецкие листовки. Потому что в каждой листовке был пропуск для перехода линии фронта. А мужикам курить-то что-то надо, а другой бумаги нет. Вот они и рисковали. Я лично не рисковал и свою пайку махры ребятам отдавал. Спичек тоже не хватало, давали их по норме. Так один мой товарищ придумал такое устройство для прикуривания под названием «катюша». Это был камень, из которого куском металла он выбивал искры и прикуривал. Американцев эта «катюша» очень заинтересовала. Уж они ее крутили да рассматривали! Но сколько ни пытались, не смогли ничего высечь из этого устройства. Один из них забрал эту «катюшу» как память об этой встрече, а Беляеву – хозяину «катюши» – подарил зажигалку. У меня какой-то чернокожий солдат снял звездочку с пилотки, тоже завернул ее и положил в карман. А потом вынул какую-то бумажку, написал что-то на ней и сунул мне в карман. Утром пришел особист, всех нас построил, наорал за то, что мы якобы организовали несанкционированный митинг. Заставил всех вывернуть карманы и выложить все, что американцы подарили. Оказалось, то, что мне чернокожий в карман положил, это была долларовая бумажка. Естественно, валюту у меня отобрали.

– После войны сразу вернулись на родину?

– По окончании войны многих демобилизовали, а мне тогда был только 21 год, и я еще должен был служить. Из таких вот, как я, солдат создали оккупационные войска  Германии, в которых мы служили до 1947 года. Была проложена демаркационная линия, проходящая по Эльбе, и мы были пограничниками, следили, чтобы немцы из Восточной Германии не ходили в Западную.

– Как после войны вас воспринимали немцы – как врагов или все же относились спокойно?

– Нас воспринимали хорошо, как своих. Никакого пренебрежения или ненависти я не замечал. В Берлине у меня даже был роман с немецкой девушкой. Как ее звали, уже не помню. Мы познакомились с ней на именинах нашего начальника тыла. Он дружил со мной, хотя я был рядовой, а он майор. Тогда уже можно было привезти в Германию жен и детей, и он привез в Берлин жену. Там у них родился ребенок, и они взяли домработницу-немку. Вот с ней у нас и были отношения. Это была милая, добрая девушка. Когда меня в 1947 году отправили на учебу, я ей пообещал: «Через три года вернусь, и мы поженимся». Она мне тогда ответила: «Германия большая, вряд ли ты найдешь меня». Так и случилось, мы не встретились больше никогда.

Чем поразила меня Германия, так это чистотой и порядком. Нигде не увидишь покосившегося забора или дома. И еще: когда мы стояли на Буге, наши политруки нам говорили: «Германия скоро падет, там у них голод». А когда мы попали в первый раз в Восточную Пруссию и остановились в одной деревне, то были поражены: в подвалах у немцев столько домашних заготовок! Там и тушенка, и курятина, и овощи консервированные… Вот тебе и падут от голода! Потом, когда я там служил, в военторге тоже можно было купить что угодно. Денег нам хватало – платили хорошо. За два года жизни в Германии я научился довольно сносно изъясняться на бытовые темы. Мы все носили с собой разговорники, и немцы их носили тоже, и учились по ним разговаривать.

После войны я вернулся в свое родное село Мутница. На фронте меня приняли в партию, и уже дома от партии послали учиться в техникум связи в Архангельске. После его окончания я 42 года работал на предприятиях связи.

– За что получили боевые награды?

– На Курской дуге получил медаль за отвагу. При форсировании Днепра нам командиры обещали, что звание Героя будет присвоено тому, кто первый зацепится на той стороне. Мы и старались – в числе первых закрепились на другой стороне и вели бой. Правда, Золотую Звезду мне не дали, но медаль за отвагу опять вручили. А вот шестеро человек из нашей дивизии получили тогда звание Героя. Два ордена Славы я получил за подбитые танки и за то, что на Висле поджег из своей пушки бронекатер, который пытался помешать нашим переправиться и занять плацдарм.

– Сколько истребили танков?

– Три танка сжег за два с половиной года войны. Мне некоторые говорят: да что там три танка за такой срок! Но это говорят дилетанты. Я обычно отвечаю, что охотиться за танком не так просто.

– Вы в первый раз едете в Москву на парад Победы?

– Кандидатом на парад Победы я был четыре раза. Первый раз меня хотели отправить на парад еще в 1945 году, но тогда я не попал из-за роста. Помню, нас, кандидатов, построили на плацу. Вдоль строя шел полковник и указывал на тех, кто должен сделать шаг вперед. Меня и еще несколько человек не вызвали. На вопрос, в чем дело, нам ответили, что на всех участников парада уже сшиты мундиры по стандартному размеру на рост 170 сантиметров. В общем, я со своим ростом в 160 см под этот костюм не подходил. Второй раз меня хотели отправить в Москву на 50-летие Победы. Но я тогда заболел, попал в больницу и поехать не смог. Зато на 60-летие Победы попал. Тогда Сергей Иванов подарил мне костюм, рубашку и галстук. С нас предварительно, когда мы были еще дома, сняли мерки и отправили их в Москву. Тогдашний мэр Москвы Лужков подарил каждому ветерану фляжку с содержимым и кепку-лужковку из той же ткани, что костюм. Вообще, о приглашенных на парад ветеранах очень заботятся. На этот раз нам уже сообщили, что мы с дочерью, которая меня сопровождает, полетим в бизнес-классе. В московском
аэропорту нас встретят. Из Москвы уже звонил главврач санатория, в котором нас хотят поселить, интересовался, какие у меня болезни, какие лекарства принимаю.

– Вот говорят, что фронтовикам очень трудно привыкнуть к мирной жизни и во снах им часто снится война…

– Я за собой такого не помню. Это сейчас какой-то афганский синдром придумали, реабилитацию проходят. Я лично никакого синдрома не чувствовал. Может, мы были другими, а может, просто Отечественная война – это не локальный конфликт, в ней, можно сказать, вся страна участвовала. Даже те, кто был в тылу, тоже прочувствовали вкус войны. Может, оттого, что весь народ с тобой, или потому, что знаешь, что это война за свою землю, какие-то внутренние силы, что ли, мобилизуются…

Беседовала Галина ГАЕВА

Фото Дмитрия НАПАЛКОВА