Борис Брач: «Мы выжили в блокаду благодаря отцу»

Имя профессора Сыктывкарского государственного университета, доктора химических наук Бориса Яновича Брача широко известно в научных кругах республики. В 1972 году по приглашению первого ректора СГУ Валентины Витязевой он, оставив должность доцента Ленинградского университета, согласился переехать в Сыктывкар и стать первым проректором по научной работе главного вуза Коми. На этой должности он проработал до 1990 года. Накануне Дня Победы профессор рассказал «Республике» о том, какой запомнилась ему, коренному жителю Ленинграда, блокада.

В год, когда началась война, Борис Брач должен был пойти в первый класс. В мае родители отправили его к тете на дачу за город, а 22 июня приехали за ним.

– Помню, возвращаясь с дачи, мы проходили возле Финского вокзала, а по улице уже шли строем наши солдаты, – рассказал собеседник издания.

Незадолго до войны отцу, который был директором магазина семян, дали отдельную комнату в коммуналке на пять семей на Измайловском проспекте, дом 7, рядом с Троицким собором. Там семья и прожила всю блокаду. Отец Бориса был ветераном Первой мировой и Гражданской войн и латышским стрелком. В начале Великой Отечественной его не призвали – дали бронь.

– Папа уже разменял пятый десяток, он был старше мамы на 18 лет, – продолжает Борис Янович. – Конечно, ветеран двух войн, он был уже опытный солдат, но его оставили как нужного в городе специалиста-семеновода. К тому же, видимо, возраст играл роль. Я как-то слышал, по радио говорили: если мы стариков будем в бой бросать, так немцы подумают, что у нас совсем сил не осталось. Видимо, еще и поэтому отца не торопились брать на фронт.

В Ленинграде началась массовая эвакуация. Но мать Бориса решила остаться с мужем и никуда не уезжать, потому что ждала ребенка. Отец вынужден был согласиться с женой, махнул рукой и сказал: «Будь что будет!» В сентябре объявили блокаду, и ни о какой учебе в школе речь уже не шла, детей в том году не учили. Начался голод. Самой тяжелой и страшной была первая блокадная зима, которая выдалась суровой – морозы достигали сорока градусов да еще с сырым ветром. Город погрузился во мрак и антисанитарию. Не работали канализация и водопровод, не было электричества. Изможденные и обессиленные люди зачастую не имели сил даже вынести на улицу ведро с испражнениями, все выливалось прямо из форточки на улицу. Некогда прекрасные питерские дома и улицы были загажены до неузнаваемости. Уборные не работали, бани тоже.

Именно в это мрачное время – 3 декабря 1941 года – родилась сестра Бориса Эмилия (Милечка). Отец и мать каждый день уходили на работу, а в обязанности Бориса входило следить за Милечкой. Вода была в страшном дефиците, ее хватало только на питье, а уж о том, чтобы помыться, не было и речи. Да и выливать-то ее было некуда – канализация не работала, поэтому воду, которую использовали на хозяйственные нужды, выливали за окно. Из-за этого тротуары были заледенелые, как и лестницы в подъезде: воду носили ведрами из Невы и Фонтанки и нередко, оскальзываясь на ступенях, тут же ее и проливали. Поэтому мыли в семье в ту зиму только новорожденную – благо ей воды много не надо. Да и не до мытья было в такой неимоверный холод. Буржуйку топили, лишь чтобы подогреть воду и приготовить скудную еду. Спали закутанные в кучу одежды.

– Для сестренки на молочной кухне давали два рожка молочной каши и искусственное молоко. Я каждый день должен был приносить их, – вспоминает Борис Брач. – Кроме того, я ходил в булочную отоваривать хлебные карточки. Булочная находилась в нашем доме. Хлеба выдавали 125 граммов на человека. Всех собак и кошек в городе съели уже в первую зиму. В доме были съедены все ремни и кожаная обувь. Их специально обрабатывали, чтобы избавиться от запаха дегтя, резали на кусочки и очень долго варили. Еще одной моей обязанностью было ходить за водой на Фонтанку и собирать щепки и палки для буржуйки. Конечно, тогда такая ценность на улицах не валялась, обычно удавалось найти что-то после бомбежки на развалинах домов – части стульев, перил, остатки мебели. Но лазить по развалинам родители не разрешали – опасно.

Отец семейства везде и всюду возил за собой санки на веревке: это был транспорт для перевозки разных нужных в хозяйстве уличных находок. Чаще всего привозил обломки деревянных изделий. Как-то он нашел на больничной помойке и принес домой заплесневелые кости. Мать посмотрела и отказалась их варить, посчитав протухшими. Отец развел марганцовку, выдержал в ней кости двое суток и потом два дня их варил до такого состояния, что кости стали мягкими. Получился даже слегка жирный бульон, а кости можно было жевать. «Поняла, Тоня? А ты ругалась за то, что я принес эти кости», – торжествовал отец, донельзя довольный такой удачей.

Для Бориса, который дни сильных морозов почти все время проводил дома, наблюдательным пунктом стало окно. Он видел, как отовсюду к Троицкому собору, который в блокаду стал чем-то вроде морга, свозили на санках трупы людей. Однажды, выйдя на улицу, он даже смог заглянуть внутрь: трупы лежали сложенными друг на друга.

– Весной 1942-го, помню, приехали грузовики, на которые мужики в специальных плащах грузили покойников, – вспоминает собеседник издания. – Никаких гробов не было, хоронили всех за городом в вырытых рвах. У меня в блокаду умерли четыре двоюродных брата и два дяди. Дядя – брат моей мамы – сошел с ума от голода и убил двух своих детей, которые постоянно просили есть. А потом сам умер. Каннибализм, говорят, в городе был, но кто же будет об этом вслух рассказывать? За это расстреливали. Запал в память случай. Во время артобстрела на Измайловском снарядом убило лошадь, запряженную в повозку. Вы бы видели, как люди бросились резать ее на части. Видимо, люди из окон наблюдали, и откуда кто и сбежался, с ножами, топорами. Тут же, на тротуаре, лошадь вмиг растащили на куски.

Весна 1942 года стала переломной в истории блокады. После холода и мрака зимы солнце и тепло вдохнули надежду на то, что скоро все закончится, что теперь-то уж как-нибудь выживут. Люди словно ожили, отмылись. По приказу городских властей все выходили на субботники очищать город от скопившихся за зиму нечистот, чтобы не допустить эпидемии.

Как только земля оттаяла, отец с сыном разрыхлили помойку возле дома и посадили тыкву.

– Отец рассуждал: помойка – это же удобрение. Каждый день мы ходили и буквально молились на эту тыкву. И вот она выросла большая, но отец говорит: «Давай до завтра еще оставим, пусть подрастет». А на другой день приходим, а тыквы нет. Украли. Это было очень горько и обидно, – вспоминает Борис Брач.

Чтобы выжить, городу нужны были семена, и зимой отец пару раз по Ладожскому озеру ездил в командировку за семенами. Весной вокруг Исаакиевского собора весь асфальт сняли и сделали грядки, где питерцы сажали овощи – картошку и капусту. Семена раздавали бесплатно. Народ повалил к отцу Бориса за советами, как правильно посеять, чтобы не загубить семена и осенью собрать урожай.

– Картошку мы тогда не сажали так, как сейчас – целиком, – говорит ветеран. – Отец меня научил аккуратно глазки срезать с картошки, их мы и сажали, а картошку съедали. Организация «Сортсемовощ», в которой работал мой отец, выделила нам огород рядом с аэродромом в лесном участке. Удобрения не было, так мы использовали содержимое сортиров. Осенью 1942 года собрали урожай картошки, и главной задачей стало ее сохранить. Часть урожая разместили в ящике на подоконнике, а часть отец увез к себе в магазин, там было прохладно и можно было овощи сохранить. Той весной уже можно было хоть что-то где-то раздобыть пожевать – листик салата или редиску. Сейчас мы с капусты верхние зеленые листья выбрасываем. А тогда из них готовили суп под названием «хряпа». А уж сердцевина капусты – это деликатес, ее откладывали на черный день.

Конечно, даже в те тяжелые времена дети оставались детьми и, как только пригревало солнце, высыпали на улицу. Несмотря на запреты взрослых, лазили на развалинах домов в поисках чего-нибудь интересного, играли в войну, из кирпичей строили себе штаб.

– Голодно, а двигаться-то все равно надо – мы ж живые, – говорит Борис Брач.

Поскольку особых развлечений у мальчишки не было, как яркое и радостное событие запомнилось Борису, как он нашел на пожарище полуобгоревшие книги по искусству. Принес их домой и подолгу с удовольствием разглядывал иллюстрации картин.

Осенью 1942-го начались занятия в школе. Классы располагались в подвале. Бумаги не было, писали на старых газетах карандашом. Это уже потом постепенно начали появляться чернила и ручки.

– Прорыв блокады запомнился как общее ликование. Но буржуйка у нас в комнате еще долго оставалась, потому что никакого другого отопления не было, и бомбежки еще продолжались до снятия блокады в январе 1944-го. В кинотеатре начали показывать кино. Меня мама иногда отпускала. Помню, заплатил рубль, сижу, смотрю. Тут вой сирены, в зал заходит контролер, просит всех пройти в бомбоубежище. Как только закончилась бомбежка, мы опять вернулись в зал досматривать фильм. Этот фильм про Сталинградское сражение я смотрел трижды. Помню, яркое впечатление произвели пленные немцы, которые с поднятыми руками выходили из убежища, как идиоты, в женских платках и каких-то опорках.

В 1943 году отца забрали на фронт, где он прослужил до конца войны во втором эшелоне. Борис Брач уверен, что только благодаря отцу их семье удалось выжить в самое трудное блокадное время и сохранить маленькую Эмилию. Это он, уже прошедший две войны, вселял мужество и силы в своих близких и как мог старался уберечь их от холода и голода.

– Когда после войны приехала из Торопца моя бабушка – мамина мама, я хорошо запомнил, как она сказала отцу: «Ян, ты герой, ты сохранил свою семью!» Если бы его не было с нами в самое трудное и голодное время в 1941 и 1942, нас бы, может, уже и не было.

Галина ГАЕВА

Фото Дмитрия НАПАЛКОВА

У меня в блокаду умерли четыре двоюродных брата и два дяди. Дядя – брат моей мамы – сошел с ума от голода и убил двух своих детей, которые постоянно просили есть. А потом сам умер. Каннибализм, говорят, в городе был, но кто же будет об этом вслух рассказывать? За это расстреливали.